Первое смятение
Заря пришла. Запели всюду птицы. Вершины гор, как золотые пики, с бегущей ночью смело расправлялись. Бежала ночь, следы ее созвездий все больше меркли — так павлин бежит и хвост его в тумане исчезает…
И человек открыл свои глаза. И полной грудью ветер он вдохнул, как жизнь вдыхают. Ничего не ведал тот человек ни в мире, ни в себе, ни прошлых лет не зная, ни грядущих.
И стал он изучать все тайны мира, но чем он больше дней, недель и лет так познавал разгадку мирозданья, тем дальше отдалялся от нее. Все было трудно робкому уму, и наконец, надежду потеряв, он руки опустил.
Но в этот миг услышал голос он. Тот голос говорил ему: «Вставай! И обойди просторы мирозданья. И посмотри на чудеса Творца».
Он встал, пошел. И вдруг увидел сад. Сад радостей земных, где кипарисы, как струны неба, звуком ввысь летят, где их остаться тополь умоляет и шепчет каждым листиком своим. Там ветерок с возлюбленной чинарой так любятся, что даже злая осень из их любови звезды высекает. Там ива над любовью этой плачет, и ветви, словно слезы, в пруд стекают, и лилии — цветы воспоминанья — забыть любовь чужую не дают.
Там соловей поет свои рулады, и каждая рулада лепестком ложится на шипы, а сверху слезы. Змея стеблей нацелена шипами. О роза, о росинка соловья!
Павлин, чей хвост клубится кипарисом, хмельной, шатаясь, мнет собой цветы. Тюльпан, игрок азартный, все росинки, у розы выиграв, накопил в себе,,
И гром гремит, и молния сверкает. И свежий воздух, оживляя мертвых, несет в себе дух от Исы-пророка. Земля нежнее райского цветка…
И тот, кто это все сумел увидеть, в глубоком изумлении стоял. Куда бы ни смотрел он — всюду видел неисчерпаемость чудес и тайн. Но, как и прежде, самой главной нити событий и явлений он не видел и понимал со смутною тревогой, что на пороге бездны ли, безумья стоит он…
И он прозрел, что этот дивный сад — прообраз мира и что есть у сада садовник свой, который мудрым сердцем растения питает в том саду. И человек в смятении сказал:
«И мне дивиться саду бесполезно, стремясь его понять. Но сердцем чуять всю красоту его — вот это правда!»
И правда та глаза ему раскрыла.
И сад запел. Деревья пели, птицы, и сердце пело, славя эту жизнь. Затем запели ветер и вода. Смолк человек, и все на свете пело. И в самой высшей точке удивленья неистово он вскрикнул пораженный, и снова смолк среди ненастья стонов. А жизнь текла… И песня все звучала…
Второе смятение
День скрылся за горами, ночь пришла. Красавица Хотана лик свой скрыла. И ветерок стал мускус посыпать на землю, разнеслось благоуханье. Страницы сада с запахом нарцисса, перелистав, закрыл последний ветер. И облетели все цветы. Лишь звезды жасминами раскрылись в небесах.
Да, солнце как красавица из Чина. Лик отвернув, все косы распустила и мускусом посыпала их смоль. От аромата кос вмиг почернели ручьи, как будто косы, извиваясь. И небо, заглядясь на них, уснуло. Уселся лунь под белым покрывалом. Вокруг него, пища, плеща плащами, нетопыри летала. Скорбный филин летел к Луне и, как на бубне, бухал. Вокруг травы кружились дружно розы, как звезды вкруг луны. И в этот вечер был человек ста трудностям подвержен, И дивным было каждое сомненье. Судьба его же, клоуну подобна, являла дива каждое мгновенье. И небо ширмой было той судьбе. И звезды, как серебряные куклы, над ширмой появлялись и плясали, и Млечный Путь, как белая тропинка, взгляд уводил за грань судьбы небес. Под сводом мироздания сверкали не буквы — указательные знаки, ведущие в те цветники, в которых цветут созвездья — не соцветья — роз.
И птица духа, в воздухе играя, оставила свою земную плоть и ринулась в просторы этой ночи. Дух человека землю облетал по первому из всех семи небес , где одиноко царствует Луна, где звезды — словно мириады слов, Лупе поющих славу. А она — душа в пустынной хижине, высокой, перед свечой, безмолвна, смятена…
Душа взлетела в сад второго неба, в сад Утарида, где нашла она красавицу, чьи брови — черный лук, а взгляд — стрела. Но что-то в той красавице двоилось, как будто бы соседствовали в ней и юность и мерцающая старость. Не так ли сквозь лицо Луны ее ущербность тихо проступает?.. В руках красавицы, которая была сама напевом, кравчим, музыкантом, чашеподобная согнулась арфа. Вот отчего та двойственность была, вот отчего мелодия лилась, а вместе с ней неизлечимость стонов, поющих ей в своем страданьи славу…
И в третий круг небес душа взошла, к Зухре, к султанше мудрой и прелестной. Зухра писала, нет, она, казалось, нанизывала жемчуга на нити. И черные чернила черной ночи сияли светом просветленных мыслей и восславляли истину…
И дух тогда переместился выше, в пределы Солнца. Там оно сверкало в надоблачной тиши, как сто зеркал, что отражали дух, его исток. Оно казалось птицей. И размах ее гигантских крыльев достигал всех уголков вселенной. И потоки струились вслед за крыльями, подобно тем языкам, что славили творца…
И на пути своем увидел дух тот круг, где сам воинственный Миррих стоял с копьем. Кометы он метал, как раскаленные куски металла, и те летели, хвост свой распуская, и месть, и гнев неся на острие. При нем и месяц— черепом казался, и, череп тот используя как чашу, он приникал к кровавым винам ада и все же всемогущему во славу…
И перенесся дух к звезде счастливой, к прекрасной Муштари, чей ровный свет, лишенный перепадов, ровно светит, как совершенство. И в ее владеньях ни тьма, ни зло, но лишь покой…
И вот тогда душа вошла в питейный дом к Кейвану, где он — индус, угрюм, сосредоточен, в углу сидит. Он ищет просветленья в надмирной высоте, бежав от мира с его тщетой и суетой…
Так дух прошел все семь небес и видел всюду, как над землей, красуясь, эти звезды поют мелодию людского сердца и славят сотворителя всего…
И дух-скиталец высшее постиг, ступив туда, где все кончались сферы и вера без служителей сияла, как то, что от людей утаено. То, что земному слову неподвластно, то, что зовется разве откровеньем, явилось духу, и душа склонилась, смятением своим потрясена, что впала вновь в беспамятство она…
Третье смятение
И солнце, снова оседлав коня, пустилось по просторам бела дня. А странник-дух тем временем дремал, и, лишь когда полдневный жар коснулся его, как пламя из ноздрей коня, дух содрогнулся и лишился сна. Его бросало в жар, нет, жар томился, как будто бы дух странствий бился в нем, ни выхода не зная, ни исхода…
И дух опять пустился в трудный путь, презрев покой. Среди земных просторов нашел он наконец тот дивный город — пристанище себе.
Тот город на двух столпах стоит, и даже ходит. И четыре перла вложил Строитель в этот дивный город. Огонь и дух — как высшие две силы, и прах с водой вдобавок к силам тем. В том городе дома, дворцы, мечети, сад и базар, и даже — харабат . К его садам несутся животворно рек кровеносных голубые русла. И выше всех, конечно же, престол, где восседает шах. Когда он болен — больно и государство, а здоров он — то в государстве ясность и порядок.
Престол в дворце, дворец великолепен, высокий свод, подобный небосводу, где все предначертания; затем врата, за ними же с порога ряд перлов, обрамленные рубином. В ворота эти вносятся и яства, и пища, и питье для пропитанья всего дворца. Внизу два черных хода для сброса всех ненужностей. А сверху над воротами два еще оконца там во дворец всё гонят свежий воздух. Два звукоуловителя дворцовых внимают голосам своей страны.
У шаха мудрый визирь, что взирает на мир. Тот визирь охраняет трон во имя справедливости. И с ним пять неусыпных стражей. Каждый стражник свой охраняет пост. Один из них увидеть должен, а второй — услышать, не мыслит ли прокрасться к трону враг. А третий все следит за кухней шаха, все пробует на вкус: а вдруг — отрава. Четвертый различает всякий запах, а пятый чует холод и жару. Их клички: зренье, слух, вкус, обонянье и осязанье. С их помощью весь мир быть может познан. Кто знает их — тот знает и об этом.
И пятеро дворцовых этих слуг, до сути своих знаний добираясь, что узнают в дворце, то и мгновенно, как заработок, в ту казну несут, где казначеем визирь сам, тот Разум. В прислугах у него еще вдобавок два казначея: и мечта, и память, два сторожа всех кладезей несметных. И все, что нужно, мигом под рукою находит визирь. И затем, как должно, докладывает все царю. Царь правит всей державой, зная обо всем.
Увидел дух в смятении своем, как этот город отразил собою весь мир. Так в капле зреет океан, чьи волны лишь в безумье повергают. И охватил его еще огонь, огонь смятенья перед высшим смыслом всего живого, и вошел он в город, чтобы навечно поселиться в нем. Так стал он — дух — душою государства, которое зовется Человеком.
Так он постиг ту мысль, что в нем живет: «Себя познавший—Вечность познает!»
Алишер Навои. Хамса
Прозаическое переложение.
Под общей редакцией А.П. Каюмова.
Ташкент. Изд-во: Ёш гвардия, 1985
